Аллилуйя женщине-цветку - Страница 28

К оглавлению

— Жара у вас нет.

— Сколько там?

— Тридцать семь и восемь.

— Это нормально?

— Да, если откинуть парочку десятых. Все хорошо. Теперь нам надо поесть.

— Я не голодна.

— Нет, нет! После всех треволнений вы должны восстановить силы. Хотите аперитив?

— Нет.

— Сигарету.

— Не курю.

— Журнал? Вот, пожалуйста, «Пари-Матч».

— И зачем, для чего мне было нужно увлечься зимним спортом! — опять воскликнула она, закрыв лицо ладонями.

5

Я пошел на кухню и через некоторое время вернулся с подносом, на котором изящно расставил вокруг дымящегося чайника сыр, масло, обжаренные хлебцы, итальянское салями, ветчину, варенье из смородины, мед из акации и графинчик кьянти. При моем приближении девушка слегка приподнялась, можно сказать, как бы привскочила.

— Отлично пахнет!

Некая веселость, даже игривость, сверкнула в ее глазах. Она оперлась о локти, ища удобное положение для еды.

— Подождите, — сказал я. — Сейчас я все устрою.

Я поставил поднос на стол, взял две подушки и приложил их стоймя, одна к другой, к деревянной перегородке, чтобы у дивана была спинка для поясницы, плеч и головы моей гостьи. Потом я помог ей устроиться поудобнее. В момент, когда я распрямлялся, чтобы отойти, она обвила руками мою шею. Закрыв глаза, она бормотала по-английски какие-то слова, которых я не понимал, но по тону и интонациям догадался, что слова эти важные и извиняющиеся. Я согласно закивал головой.

Одной рукой я привлек к себе Ванессу Хопвуд. Другой расстегнул и распахнул пижамную куртку, скользнул по горячему животу. Миновав пупок, я перестал дышать: там, дальше, пухленькое, плотненькое ждало меня. Та горная, или по-райски горняя, теснина переворачивала все мои прежние представления о нижней части живота, лобке и так далее. Даже сравнение с горой Олимп, где среди других богов живет Венера, было далеко от той действительности, в которую окунулась моя жизнь. Никто на всей земле еще не обладал таким сокровищем.

Это было похоже на головокружительный слалом, где каждый поворот заслуживал отдельной молитвы или гимна. Гибкие и гордые аккорды царственно славили нежность и красоту. Ее губы, тоже пухлые и плотные, заливались счастливым смехом, не заглушая, однако обворожительных губок, стискивавших меня. Я не находил, да и сейчас не нахожу слов, чтобы перевести на человеческий язык мои чувства изумления и обожания.

— У вас между ног целая волшебная сказка, — неуклюже высказался я. — Какую добрую весть хочет сказать волшебница этим горам?

Не понимая точного смысла этих слов, не совсем ясных и мне самому, она все-таки догадалась по неунимавшейся дрожи моего тела, что я переживаю волшебный вечер в ее объятиях.

— Вы первый мужчина, который устроил такое пиршество моему телу.

— Зачем мне надо было быть в отдалении от ваших прелестей? Сад и скотный двор, соединившись вместе, совершают революцию красоты. У вас могучая «боунда» североамериканской женщины! У вас смелое и пышущее здоровьем «баубо». Это все по-креольски, переводить не буду. Ура красавице христианского Запада, лучшей во всех отношениях и во всех частях тела!

В ее честь я скатился на пол и принялся плясать перед каминным огнем, прежде чем снова погрузиться в лоно Ванессы Хопвуд.

— Бог мой! Вот папуас, гордый своей стрелой. Наконец-то нашелся человек, не струсивший перед задницей женщины! Ну и Рождество! Ну и дедушка Мороз!

Снова войдя в раж, она принялась ласкать пальцами принадлежности дедушки Мороза и задержалась на яичках, воркуя по-английски.

— Подвешены, как сережки, — сказала она.

— Для ушей вашего яростного желания жить!

— Колокольчики для храма Пресвятой Девы!

— Куранты, отбивающие счастливые часы женщины!

Всю ночь мы праздновали рождение Спасителя. Аккорды, звучавшие на струнах нашей плоти, приветствовали его, жар наших тел согревал его как очаг, разожженный заботливой рукой. С восходом дня можно было бы с чувством полной невинности прокричать в снежную бурю: мир небу и мир земле и всем обитающим на ней петухам и кошечкам доброй воли!

Блюз за чашкой зеленого чая

1

В это утро в Сорбонне мне предстояло прослушать лекцию Постава Коэна о средневековой лирике. Оставалось еще полчаса, и я вышагивал перед закрытой аудиторией, припоминая прочитанные накануне строки из «Целомудрия Девы», назидательной поэмы XIII века. Остальные студенты и студентки тоже разбрелись по разным углам, каждый был сосредоточен и ушел в себя.

Появление рослого негра, крепкого, как полицейский, вывело всех нас из состояния задумчивости. На нем было легкое пальтецо из бежевого кашемира, сшитое по последней моде. Белая рубашка со стоячим воротником блистала, украшенная шелковым галстуком в солнечно-лучистую полоску. На голове шикарная фетровая шляпа фирмы «Ройял-Стетсон», в одной руке портфель из замши, в другой — пара шведских перчаток цвета свежего масла. Он был одет слишком изысканно, чтобы походить на государственного стипендиата, как большинство демобилизованных из американской армии. Кто он? Атташе из посольства? Молодой профессор, совершающий турне? Киноактер?

В те годы ни госдепартамент, ни Гарвардский университет, ни, тем более, Голливуд не направляли с какой-нибудь миссией «цветной народ» в страны Европы, жившей под знаком плана Маршалла. Так кто же этот плейбой с кожей красного дерева, который, казалось, только что выплыл на поверхность из сливок общества в Бостоне.

Утонченность и светская раскованность внешнего вида незнакомца резко контрастировали с его необычайной застенчивостью и робостью. Он как будто горько раскаивался за то, что влез в эту квашню сплошь из «белых», шаркал подошвами по полу, будто продирался сквозь снежную бурю, нервно мял пальцами кожу портфеля и перчаток, беззвучно шевелил губами. В глазах застыло выражение слепого, потерявшего палку в суматошной и безразличной толпе. Я инстинктивно почувствовал, что именно мне надо вывести из затруднения моего соплеменника.