Аллилуйя женщине-цветку - Страница 37

— Вы получили шикарный итальянский приз, вечную весну, не правда ли?

— Но это было так мало в сравнении с солнечным мигом, который я переживаю сейчас, — любезно-галантно отбарабанил я и даже прищурил глаза, как подобает ослепленному.

4

Это оказался и в самом деле самый мимолетный курс в моей роли профессора по французской беллетристике. В непринужденном и бессистемном разговоре всплыло имя Гийома Аполлинера. Я принялся рассказывать о его решающей роли в становлении стиля модерн, чувствительного и чувственного, о его месте в одном ряду с Сандраром и Пикассо. Я признался Кристине, что в мои семнадцать лет был потрясен и совершенно покорен, прочтя в журнале «Фонтен» Макса-Поля Фуше аполлинеровскую поэму «Любовь, презрение и надежда», написанную белым стихом.

— Вы помните из нее что-нибудь наизусть? Я готова слушать.

И я начал:

     Я стиснул тебя на груди, как голубку,
     как девочка душит в объятиях птичку.
     Я раздобыл всю твою красоту роскошнее калифорнийской
     добычи времен золотой лихорадки.
     Я окунул иссохшие губы в улыбку твою, в синеву твоих
     глаз и в волны твоих содроганий.
     Гордость твою взял я в лапы, когда ты склонилась
     под мощью моей и господством…
     Я уже почти дошел до заключительных строк:
     Красивые руки твои восходили над кромкою неба, как
     змеи цвета зари, качаясь спиралью прощанья… —

когда у меня перехватило дыхание при взвизге колес круто затормозившей машины внизу под окном.

— Муж вернулся, — сказала Кристина, не выказав никакого волнения. — Продолжайте, прошу вас.

Но шум распахнувшейся двери не позволил мне продолжить.

— Фернандо, это Ален Рикабье, преподаватель французского. Я тебе о нем говорила.

Я встал и протянул руку этому блондинистому «зверю», как назвал его Альваро по телефону.

— Привет, — сухо сказал он, не подавая руки. — Кристина, мне надо сказать тебе пару слов.

— Извините, месье. Я на секундочку. — И она подошла к мужу в дальнем углу все той же гостиной, где сидел и я.

— Говори тише, Фернандо. Возможно, он понимает наш язык.

— Ты подумала, прежде чем брать себе в преподаватели черного? Что скажут соседи? О чем будет судачить прислуга? Во что ты превращаешь наше положение в городе, в стране наконец?

— Разве я могу спрашивать людей по телефону, какой они расы? Ты же знаешь, что в моей семье все четыре столетия плевали и плюют на расовые предрассудки, которые глупее всех суеверий, вместе взятых. Имя Пессо кое-что значит!

— Дурацкие идеи твоего отца! Ты живешь в доме Фернандо Мело-Веспуччи, а не в папашином борделе Организации Объединенных Наций! Моя бабушка говаривала: если негр приближается к гостиной, он должен быть готов повстречать две вещи: метлу или хлыст. Первое предпочтительнее.

— Ничего удивительного: твоя бабушка, приглашая гостей к чаю, сыпала в сахарницу овса, ведь она привыкла кормить ослов!

— Не смей оскорблять мою семью!

Я спокойно разжег мою трубку и, как старый морской волк, ждал, пока уляжется супружеская буря.

— Не так громко, потише, умоляю тебя. Во всяком случае он уже здесь, и занятия начались.

— Не может быть и речи, чтобы они шли и дальше. Выпиши ему чек, заплати ему за месяц, за полгода, за год. И метлой этого черномазого!

— Ты отвратителен!

— Нет, ты только посмотри, за кого он себя принимает, твой негр-профессор! Трубочку покуривает да густой дымок пускает под нашу потолочную лепнину, затуманивает стенную панель. Сейчас я ему покажу, из какого дерева…

Она повисла ему на шею, усмиряя его желание убить меня.

— Хорошо, дорогой. Нога его сюда больше не ступит.

Поутихнув немного, он все же грубо оттолкнул ее от себя, хлопнул дверью и укатил на своем «ягуаре».

5

Кристина вернулась к моему креслу у окна, придвинула поближе свое. В глазах у нее стояли слезы.

— Вы, конечно, все слышали. Простите меня.

Я промолчал.

— У меня не муж, а кровожадный зверь. И скотина. Тем хуже для его «расы». Но у меня много цивилизованных подруг. Некоторые будут рады создать группу ваших слушательниц, их наверняка привлечет ваш талант. Можно будет собираться у одной из них или у вас. Как?

— Ни у меня, ни где бы то ни было. После того, что здесь произошло, нам неразумно видеться снова.

— Вам нечего бояться.

— Я не боюсь. Скорее я вижу со всей ясностью, каковы нравы белых. Вижу и предвижу, ведь я поэт.

— Но для Шара, тоже поэта, ясность видения людей — это «рана, самая близкая к солнцу».

— Да, таков парадокс: расовый бич — это не только вирусное заболевание, но и нечто такое, что умножает, удесятеряет желание!

— Я ценю вашу проницательность.

Ее расширившиеся глаза сияли синевой, изнемогающей от нежности.

Наши кресла были придвинуты одно против другого совсем близко. Я ощущал ее всю, я видел ее колени женщины-цветка прямо перед собой. Ее глаза, сине-зеленые, мятежные, бездонно-нежные, даже не дрогнули, когда мои руки тронули ее корсаж. Мне не без труда удалось высвободить ее стиснутые груди. Я и не догадывался секундой раньше, что они такие полные. Бюст ее не был похож ни на какой другой в мире. Я снял с нее пышную юбку, черные трусики вместе с чулками. Меньше чем через два часа после нашей встречи наша физическая близость казалась естественной, даже привычной.

Она позволила исцеловать себя всю — от сгибов рук возле локтей, от кончиков каждого из десяти пальцев до не выразимой словами линии бедер и царственного черного холмика лобка. Там моя рука задержалась, там был волшебный корень мандрагоры, заколдованное место, средоточие всей ее красоты. Без всяких церемоний я славил галерею ее шедевров: