Аллилуйя женщине-цветку - Страница 41

К оглавлению

— Добро пожаловать, — пригласила она меня расположиться на татами.

— Ваш супруг обычно возвращается поздно?

— Нет, он не задержится. За чашкой чая мы узнаем его мнение о том, что с нами произошло.

— Да-а-а? И это не будет для него драмой?

Я живо представил себе, как самурайский меч касается моей шеи разгульного западного махо.

— Ицумо Ишимацу — свободомыслящий и безмерно великодушный человек.

— И даже способен закрывать глаза на вашу неверность?

— Ложь исключена из наших отношений. У нас другие правила жизни. К тому же за все восемь лет замужества у меня впервые появляется чужой мужчина.

— Весьма польщен. Но должен признаться, что не разделяю взглядов вашего мужа. Как христианин, сочетающий в себе вожделение и ревность, как собственник, наконец, я повел бы себя подобно допотопному яростному ящеру!

— Нет. Даже сами понятия обмана, измены, ревности, виновности всегда шокировали Ицумо и меня. Они стали чужды нам с того дня, как мы осознали две вещи, две реальности жизни: любимая жена у домашнего очага недостаточна для удовлетворения потребностей мужа; любимый муж тоже редко удовлетворяет не менее сильные аппетиты жены. Согласитесь, что такова правда практически всякой супружеской жизни.

— Да, таков тяжкий крест любого брака, заключенного по любви или не по любви. Но все-таки, разве могут мирно уживаться супруги, которые пользуются одинаковой степенью эротический свободы?

— А почему бы и нет? Когда у Ицумо было первое приключение в Италии, куда он поехал без меня, он, вернувшись в Киото, в первый же вечер признался мне во всем. Вы скажете, как тут избежать классической семейной сцены? Да так: мы без эгоизма и лицемерия дали оценку нашим сексуальным нуждам, каждого из нас. Признав взаимность такого рода, мы допустили и возможность мимолетных связей. Но при одном условии: они не должны ставить под угрозу наши главные ценности.

— Какие?

— Счастье быть вместе рядом с нашими тремя детьми. После времен и эпох оскорблений и унижений у нас искусно обрабатывают чувство, чтобы придать ему изящество, создать японскую грезу, не причиняющую никакого зла ни нашим соседям, ни кому бы то ни было в мире. Синтоистская вера крепко привязывает нас к каждой духовной и материальной вещице, грани нашего архипелага: к живописному уголку природы, к легендарному искусству разведения садов, которое так вас взволновало, к нашей чудесной способности примирять традицию и будущее. Нам помогает в этом могучая сила воображения и изобретательности.

— А какое же место занимает Эрос в этом японском чуде?

— Эрос — наш бог, который каждый вечер окунает нас в теплую ванну жизни. И гениальность этого божества заключается в том, что творимая им тайна — всегда одна и та же, но каждый раз — новая.

— Какая уж там ванна! Это печь, в которой можно сгореть до тла.

— И возродиться, как птица-феникс!

Сидящая на татами напротив меня, несказанно желанная, она все же казалась мне женщиной вполне доступной, как почти всякая другая. Я готов был, не теряя времени, раздеть ее и принять в свои объятия. Я уже начал, как старый бедуин, тереться об нее бородкой, возложив голову к ней повыше колен. Но тут она услышала своим супружеским ухом шаги на веранде.

— Ицумо, — весело сказала она.

7

Вошел японский джентльмен в возрасте меньше сорока, с дружелюбными глазами и чуть насмешливыми губами. Стройный, широкоплечий, с крепко посаженной головой, он был очень элегантен в своей серо-голубой тройке. Юко, непринужденно улыбаясь, представила нас друг другу.

— Ицумо Ишимацу.

— Патрик Альтамонт.

Сердечность, с какой сразу отнесся ко мне этот человек, не дала мне времени ни сробеть, ни сконфузиться, ни обеспокоиться.

— Господин Альтамонт, Юко еще ничего не предложила вам выпить?

— Мы ждали тебя к чаю, — откликнулась она.

И тотчас, чисто по-японски, она удалилась, пятясь и кланяясь.

Глаза мужа, открытые и проницательные, глядели на меня без всякой тревоги или, скажем, какой-то скабрезности. Может быть, лишь едва-едва сохранялась насмешливость на губах, но и в этом я не был уверен.

— Вы надолго в Японии?

— Увы, мое пребывание здесь подходит к концу. Завтра вечером улетаю.

— Вы пишете сказки, киносценарии или театральные пьесы?

— Я пишу романы, рассказы, небольшие очерки. А начинал как поэт.

— Поэт? Поздравляю. Юко тоже пишет стихи. У нее полны ими все ящики стола. Может быть, вам удастся уговорить ее опубликовать что-нибудь?

— Почему же она до сих пор не решилась? Химия и поэзия — родственницы.

— Совершенно верно: обе проникают в тайну живого.

— О, вы тоже самый настоящий поэт!

— Не думаю. Юко считает меня отчаянным романтиком в бизнесе. Но такое ее мнение повредило бы мне в глазах моих конкурентов.

— Одному немецкому барду принадлежит мысль о том, что каждый человек, и притом в любую минуту, сочетает в себе поэта и мыслителя. А, например, Новалис полагает, что бывают в жизни моменты, когда даже бухгалтерская книга представляется сборником стихов.

— Так что же, по мнению этого поэта, и мужчины отличаются прежде всего способностью грезить?

— Да. Они способны быть агентами — как это сказать? — реагентами, вызывающими химический процесс созидания чуда.

Глаза его перестали смеяться, и на какое-то мгновение в них промелькнула жуткая сумасшедшинка.

— На этот счет у Юко наверняка имеется свое, чисто женское мнение.

Как раз тут вернулась его супруга с благоухающим подносом в руках. И он не замедлил выяснить ее мнение.