Аллилуйя женщине-цветку - Страница 31

— Головка болит? До мозоли ножки натерла? Говори же, дитя борделя! — присоединялся к общему концерту Милор Лафалез.

— Висельники! — огрызался Поль. — У меня в этот месяц тяжело и с болями прошли месячные!

Ателье взрывалось от гогота. Даже дядюшку Титона, восседавшего за столом мастера-закройщика, покидала серьезность хирурга, занятого сложной операцией. А из глубины дома своевременно приходил мне на помощь голос бабушки:

— Ти-Фан, господин Стефан, сейчас же поднимайся в свою комнату!

На лестнице она драла меня за уши.

— Дрянной мальчишка! В последний раз тебя предупреждаю: как только в ателье появляется этот сквернословник Ти-Джордж, ты должен немедленно уходить оттуда!

Спустя годы я так и увез с собой в Париж мое детское, совсем не злобное отношение к гомосексуалистам. В моих глазах они оставались сектой весельчаков, послушать которых было одно удовольствие. Что же касается моих вполне зрелых эротических склонностей — Лида о них знала кое-что, — то мне привили их очень рано молодые женские зубки, отгрызшие мне мою нравственную пуповину.

С пятнадцати лет мой голубчик между ног, имея сто тридцать девять миллиметров длины, хотя это и не такой феномен, чтобы показывать на ярмарках, обладал чувствительностью барометра, живо реагируя на представительниц слабого пола. Все происходило на естественной почве, как свидетельствуют хотя бы следующие четыре случая:

1. В Жакмеле, когда мне как раз стукнуло пятнадцать, достаточно было роскошной Жанине Левизон пройти мимо с кувшином у бедра, у меня из-под живота поднимался такой человечище, который стоил двоих-троих просто человеков.

2. Оба колеса моей пушки ныли и ломили весь день и последующую ночь, когда я видел, как моя восхитительная кузина Алина толчет на внутреннем дворике кукурузу к обеду.

3. Когда наши соседки, мясистые сестрички-близнецы Филисбур били ради забавы в четыре руки в карнавальный барабан, все во мне изнемогало, как после целой серии фонтанчиков оргазма.

4. Однажды на речке Госселине я увидел купающуюся негритянку, блистательно голую. Эта чистая монета так ослепила меня, что мне показалось, что я уже обрюхатил ее на расстоянии.

Имея столь славное прошлое, я вовсе не собирался ориентировать задней подсветкой путь в ночи другому самцу. Я абсолютно не мыслил себя кружащимся в вальсе с Уильямом Фаулером или проскальзывающим к нему в постель ради того, чтобы проводить геологические изыскания в незнакомой местности.

Слава Богу, груди Лиды были парой астрономических труб, через которые можно было видеть девятое небо. А когда мы принимались за нашу чудесную стряпню, я утопал в ней, как в сладком слоеном тесте.

Сравнения и метафоры не ахти какие. Но они, перед рандеву с Биллом, усмиряли мое жгучее нетерпение как можно скорее строго и сурово выяснить отношения с ним.

6

Часов в пять вечера я спокойно прошагал сотню метров, разделявшую наши два общежития в городке. Приход весны накануне не был обманом: пошли в рост будущие цветы на клумбах. У «греческого храма» я постучался в окошко консьержки.

— Добрый день, мадам. В каком номере живет господин Фаулер?

— 309, в конце коридора налево.

Она взглянула на щиток с ключами.

— Да, он у себя. Должно быть, он вас ждет, — добавила она с двусмысленной, как мне показалось, улыбкой.

Она в курсе его нравов, пронеслось у меня в голове.

Коротким и четким стуком я постучал в дверь американского студента. Он тотчас открыл, и от него пахнуло туалетной водой не совсем мужского букета.

— Как мило, что ты пришел! Ты такой нарядный! — восклицал он.

— Мы с Лидой идем сегодня вечером в одно очень приличное заведение.

На мне был выходной костюм: я собирался пригласить ее в какой-нибудь из лучших ресторанов в Сен-Жермен-де-Пре.

— Располагайся поудобнее, мой дорогой Стивен! Тебе будет лучше всего в кресле у радиатора.

Его жилище было обычным студенческим логовом с полками книг по стенам, радиоприемником у изголовья кровати, репродукцией вангоговских «Подсолнухов» сбоку постели. На рабочем столе все было разложено аккуратно.

Строгую канцелярскую настольную лампу с металлическим отражателем сэр Билл заменил светильником с шелковым абажуром. На одной из книжных стопок я вдруг заметил вазу со свежими розами. Фаулер перехватил мой взгляд.

— Я их только что принес для тебя.

Надо немедленно объясниться, подумал я, не выдавая, однако, своего раздражения.

— Обычно не мне преподносят, а я преподношу цветы!

— Обратное тоже может иметь свою прелесть, — проворковал он.

— У меня иная точка зрения, сударь!

— Мое письмо тебе не понравилось, дарлинг? — спросил он, и по-английски было непонятно, назвал ли он меня «дорогая» или «дорогой».

— Уильям Фаулер, позвольте мне сказать вам напрямик: в первую же минуту моего появления на свет пуповину мне перегрызла девушка. Даже крохотный шрамик на моем яичке — след женского поцелуя. Поэтому установим между нами ясные и локальные мужские отношения.

Мне пришлось тотчас пожалеть, что я выступил с таким монологом.

— Прекрасно сказано! Моя любовь — еще и лирический поэт.

— Ваши комплименты смешны и… и совершенно неуместны!

— В гневе ты еще желаннее, дарлинг.

— Перестаньте кривляться, сударь! Я ухожу.

Я поднялся с кресла.

— Не уходи. Сейчас чайник поспеет, — нежно вдавил он меня обратно в кресло. — Ты любишь зеленый чай?

— Не затрудняйтесь.

— С лимоном или без?

— Мне все равно, сударь.